Безошибочность не значит ни в чем не извиняться.


Нет большего скандала среди современников, чем претензия Католической церкви на безошибочность. И кто может обвинить их? Ведь в 21 веке, похоже, только кретин может серьезно поверить, что какое-либо учреждение обладает скромной мерой честности, а тем более – безошибочностью! Мы настолько выучились цинизму со времен Уотергейта и Вьетнама; мы видели так много ошибок в делах правителей и сластолюбивых проповедников, а также людей, которым вводили плутоний, что мы более даже не подвержены шоку. Поэтому, когда мы читаем о борджийских папах, священниках-педофилах и радикальных монахинях, молящихся Диане, мы просто складываем газету и идем смотреть какой-нибудь мультфильм.

И все же... эта странная Церковь, которая включает в себя, по-видимому, разумных, честных и добрых людей (все больше и больше из них – образованные новообращенные как из протестантизма, так и секуляризма), которые всерьез соглашаются с догмой о том, что Святая Католическая Церковь, по правде говоря, безошибочна. Почему?

Вот моя история и почему это стоит того:

Будучи неверующим в 70-е годы, я ел, пил и вдыхал (как и всё моё поколение) туманную философию релятивизма и «непредвзятости». Для любого человека принять догматическое утверждение о каком-то вопросе метафизической правды, считалось смущающим и крайне глупым. И, хотя в 1979 году я пришел к протестантской вере в Иисуса Христа, я сохранил в течение многих лет глубокую убежденность в том, что только открытость и либерализм светской культуры могут умерить опасный догматизм христианства (догма была опасна по определению).

Но в «открытом» и «непредвзятом» светском обществе происходили странные вещи. Горизонт спокойной (плоской) равнины толерантного публичного дискурса начал в 80-е годы круто извиваться вверх и вниз, пока не оказался на дне глубокой идеологической ямы. Все больше и больше тем для обсуждения либо запрещалось в академических кругах, либо вытеснялось в узкие потоки, на которые мода на деконструкцивизм, мультикультурализм, гендерный феминизм, релятивизм и другие догматические «измы» накинулась бурным наводнением. Шекспир стал запрещенным DWEM (Мертвым Белым Европейским Мужчиной [1]). Беатрис Поттер стала антропоморфной империалисткой, олицетворявшей подчинение Природы буржуазным ценностям на Западе. Толкиен стал «расистом». И моя любовь к английскому языку и литературе была отброшена академиками, утверждающими, что идея «хорошей» литературы – это просто еще один пример евроцентричного политического контроля. Изучая английский язык, из-за идеи о том, что слова как-то уходят корнями в тайну самого Творения, я вдруг неожиданно начал слышать крики о том, что единственная реальность за языком, и за всем вообще – это власть, конфликт и господство.

Как ни странно, в академических кругах говорилось то же самое, чему меня когда-то учили, что «либерализм» и «открытость разума» были единственным выходом из власти и господства христианской догмы, - то, что так тепло приветствовали в солнечных и свободных 60-х годах в США. Однако философский и моральный прогресс этих апостолов любви и свободы был страшным. В конечном итоге они стали полемизировать против индивидуальной свободы как «расистской» и (еще более ужасно) против реальности любви как западной патриархальной, евроцентрической (читай: иудео-христианской) маски на лице власти. С продолжением этого процесса, секуляризм все больше и больше скатывался к идеологии, что Власть и Конфликт – между мужчиной и женщиной, богатыми и бедными, белыми и черными, угнетателями и угнетенными – были единственной реальностью в этом бездумном мире.

Теперь назовите меня разочарованным идеалистом, но я давно расстался с этой идеей. Потому что я не нашёл и не нахожу в этой идеологической проституции со властью веской причины для отказа от любви и свободы, и преследования классовой войны, расовой ненависти и сексуальной вражды как способа решения мировых проблем. Всё, что я вижу в этом – это перепады настроения.

Итак, волей-неволей, обращение моей головы к христианству началось с обращения моего нутра. Я начал инстинктивно понимать, что христианские догмы, по-видимому, столь высокомерные и опасные, по иронии судьбы являются единственным реальным барьером на пути к алтарю власти, по которому шел релятивизм. Что бы ни случилось с христианами (к какой бы группе они ни относились), во всяком случае, их настояние на откровенной неприкосновенной истине помогло им здесь твердо удержаться на ногах. Они могут верить в глупый и безвредный шестидневный креационизм, но ей-богу, они не такие глупые, чтобы проституировать философии «Правда на стороне сильного», которую большая часть академиков, претендующая на мудрость, теперь нежно обнимает. Глупцами были те христиане, у них не было «изысканности» (или заповеди от Всемогущего Бога), чтобы определить все отношения, как игру власти, и называть Добром все, что бы ни «выиграло». Действительно, эти славные глупцы все ещё говорят и думают, что Освенцим был просто злом и не может быть «контекстуализирован» из ямы Ада. Они по-прежнему верят в и практикуют любовь (это модное словечко 60х) как вещь в согласии не с «хорошими вибрациями», но с вечной и неизменной волей Бога. Любовь – трудная, жертвенная, экстатичная и поразительно соподчинённая по-прежнему в моде для них. Потому что это не мода, а заповедь.

Это было ключевым словом. Для христиан любовь была вероучением, а не настроением, в то время как релятивизм в 70-е годы «прогрессировал» до такой степени, что от любви отказался. Поэтому я столкнулся со странным парадоксом «догматического» христианского (и особенно католического) богословия, спасающего мои лучшие сокровища светского образования, в то время как секуляризм стал блуднить со властью. Я задался вопросом, почему.

Ответ на мой вопрос был дан Г.К. Честертоном, который так характеризует прихоти и моды современности в своей великолепной маленькой книге «Почему я католик»:

«Дело в том, что современный мир, с его современными течениями, живет на свой католический капитал. Он расходует и использует истины, которые остались в нём из старой христианской сокровищницы».

Для серьезного протестанта, как я, это был удар молнии. Поскольку, размышляя о «прогрессе» современности от восстания против догмы к релятивизму и далее к простому поклонению власти, я не мог не проследить связь этой проблемы не только с 60-ми годами, ни с 20-го веком, ни с Просвещением, а с чем-то присущем всему протестантскому эксперименту. В конце концов мои мысли приобрели такую форму:

Полемика Реформации об обладании «истиной» и «первозданным апостольским Евангелием» была такой же громкой, как и у Рима. Тем не менее, хотя эти различные попытки вернуться к Первоначальной церкви часто воспринимались как освобождение или очищение католической веры, на практике они почти всегда приходили к тому, что разные общины подчеркивали тот или иной аспект католической веры (скажем, предопределение или оправдание верой или внутреннее свидетельство Духа). В своих лучших проявлениях различные общины (и многие великие святые в них) усердно разрабатывали эти аспекты. И благослови их Бог, они все ещё это делают.

Но протестантизм не обнаружил, да и не мог обнаружить ничего, что уже не было частью Веры, которая сохранилась в руках католической церкви. Как это могло случиться? Вера уже была дарована святым за 1500 лет до этого Христом (Иуд. 3). Поэтому протестанты в самом лучшем случае старались добывать золото истины, скрытой (а иногда и заброшенной) в католическом depositum fidei.

Спустя годы, протестанты оставались в основном верными верующими (как и католики). Но с внедрением центрального протестантского принципа частного толкования в большую часть западной культуры, все больше и больше людей не осознавали, что они подчеркивали истины, которые составляли лишь часть целого, из которого они были взяты. Поскольку протестантское христианство продолжало разделяться, кажется, что в каждом подразделении существовала привычка заново открывать то, что Иисус «на самом деле» говорил, до тех пор, пока (в зависимости от того, с кем вы разговариваете) суть Евангелия, казалось, не стала сводиться лишь к крещению взрослых или запрещению музыкальных инструментов в поклонении. И это очень дорого стоило. Ведь (с появлением секуляризма) сильное желание разрушить старое христианское мировоззрение, чтобы выяснить, что же «по-настоящему» говорил Иисус, в конечном итоге позволило просвещенным умам обнаружить, что Он вообще ничего не говорил. Ибо, по их мнению, сверхъестественного не существовало, существовали только Разум и Природа.

Как они пришли к такому выводу? Они взяли простую веру в Разум и Природу из depositum fidei.

Например, материалисты XIX века взяли древнюю католическую веру в законную, упорядоченную вселенную и в обоснованность разума и использовали её в качестве оружия против общей католической и протестантской веры в Законодателя. «Вселенная, – говорили они с совершенной католической верой, – руководствуется законом, поэтому, – заключили они с совершенным антихристианским скептицизмом, – не существует Законодателя, все движется само по себе».

Это мне кажется ироничным исходом протестантского эксперимента. Католическая интуиция видит Духовное сакраментально воздействующим на материю, поскольку Ее Господь – это Слово, ставшее Плотью. Тем не менее, со временем Протестантизм все больше и больше выбрасывал огромную часть этой сакраментальности за борт в пользу бестелесного Слова Божьего. Покончим с Марией и всем этим сакраментальным догматом о её «особом значении»! Она была просто одноразовым первым этапом драмы Искупления; просто женщиной, не более. Покончим с абсурдом Евхаристии, как Телом и Кровью Христа. Это просто хлеб и вино, не больше. С крещением как средством духовного возрождения – это просто вода, не больше. С иконами и статуями – это просто краска и штукатурка, не более того. Так утверждают растущие секты протестантизма в его различных ответвлениях и подразделениях. Тем не менее, по какой-то причине протестанты придерживались чисто мистической веры в то, что определенная Книга – это нечто большее, чем просто чернила и бумага.

Но их светские потомки этого не делали. Ведь в 19 веке люди стали делать с священной книгой именно то, что протестантизм сделал с большей частью католических таинств в 16, 17 и 18 веках. Они разобрали книгу на части и проанализировали её как «не более чем» человеческий документ, обнаружив, что вы можете разорвать её на части и откопать её источники и редакторов, так же, как вы можете разрушить католический алтарь и сжечь Евхаристию, не обнаружив там следов «сакраментального присутствия». Это было большим шоком для многих набожных протестантов, но католики (которые к тому времени уже привыкли к развенчанию святынь) знали, что тайна сакраментальности не уничтожается разрушением таинства. Поэтому они продолжали видеть в Писании то, что всегда видели – откровение, которое одновременно человеческое (и, следовательно, смертное) и божественное (и, следовательно, бессмертное), как и Христос, о котором оно говорит, является и человеком, и самим Богом.

Но Просветители, которые имели детскую католическую веру в действительность Разума, не были бессмертными. Ибо, не придерживаясь других католических догм, чтобы уравновесить свою веру в материализм, они в конечном итоге были вынуждены заключить, что если материализм является единственной истиной, то разум в своей сущности — это просто функция молекулярной активности ткани мозга. Таким образом, сама истина стала релятивизированной, пока к тому времени, как я попал в среднюю школу и колледж, измельчение всей ткани католической истины привело к глубоко укоренившемуся культурному предположению, что никто не может знать правду о чем-либо вообще. Даже несколько старомодных идеологов (таких как Карл Саган) с верой в атеистический рационализм 19 века начинают выглядеть довольно антикварными, поскольку они в значительной степени заменены в академии новыми моделями идеологов с еще большей верой в атеистический иррационализм.

И все же модный иррационализм тоже безнадежен. Ибо «нет истины» означает, в реальной жизни, «нет способа сказать, что неправильно стрелять в кого-то за пару кроссовок Nike». Нет никакого способа, чтобы издавать разумные законы, чтобы наказать людей, например, замешанных в детской порнографии. Вы не можете иметь конструктивного диалога с кем-либо о чем угодно. Поэтому, когда рационализм приносится в жертву на алтаре «восстания против религиозной догмы» своим узурпатором-иррационализмом, остается только один выход: поклонение власти, которое теперь захватывает либеральную академию (и, я боюсь, вскоре захватит всю нашу культуру).

Напротив, существует такая вещь, как истина, обладающая реальной формой и текстурой. Церковь осмеливается сказать определенно: «Вы не можете верить в то, что вам нравится, и называть это истиной, поскольку истина от Бога, а не сотворена людьми. Вы не можете отрицать Троицу и называть это «альтернативным христианством». Вы не можете практиковать колдовство и объявлять это «разнообразием в теле Христа». Вы не можете написать Книгу Мормона и примирить её со Священным Писанием. Вы не можете интерпретировать Библию в частном порядке. Вы не можете принимать законы, объявляющие черное белым. Вы не можете управлять нацией – даже светской – на условиях, которые бросают вызов воле Бога во Христе».

Церковь говорит так, потому что она по-прежнему довольно скандально заявляет, что она является прямым апостольским преемником Самого Христа, «столпом и утверждением истины» (как говорит Павел в 1 Тимофею 3:15), и поэтому она имеет право говорить правду народам.

Именно здесь современный читатель испытывает отвращение. Тем не менее, для всех таких читателей, позвольте мне предложить следующее слово совета: остановитесь на мгновение и подумайте, как Церковь понимает безошибочность. Потому что она не претендует на свои силы в качестве основы власти. Как сказал Сталин: «Сколько дивизий у Папы?» Она также не видит безошибочность как своего рода знак особой добродетели или разума.

Действительно, безошибочность не означает, что члены Церкви (включая Папу) без греха. Напротив, это торжественное провозглашение Церкви, что каждый человек, который когда-либо занимал кресло епископа, был грешником. Дар Духа безошибочности дается Церкви для её исправления. Ибо безошибочность – это особый дар, данный Богом Церкви в её слабости, а не награда за её особый ум или силу. Если мы хотим понять это, мы должны смотреть на Церковь не как на выдающегося студента, который преуспевает в спорте, получает всех девушек и не имеет нужды учиться, а как персонаж фарса, который чудесным образом (по милости своей крестной феи) идет по жизни и который (только благодаря этой доброй милости) не столкнулся со стеной и не упал с утеса. Таким образом, этот термин является, во всяком случае, признанием неудачи, слепоты и неумелости со стороны Церкви. Так Церковь видит свой дар безошибочности. Ибо она с благодарностью относится к обещанию Христа о том, что Он наставит её на всякую истину, а не о том, что она разберется в истине благодаря своему особенному блеску. Ибо истина обладает Церковью; а не Церковь — истиной.

Это объясняет, почему в сочетании с таким жестким отношением к истине Церковь хранит удивительно гибкую, интуитивно женскую мудрость по отношению к мириадам текучих реалий человеческого существования, называемых свободой и любовью. Ибо Церковь признает, что истина – это не статичный набор доктрин, а Личность, Которая любит нас и свободно принимает нас в отношения любви с Собой.

Истина Личности – особенно, когда Личность является Тремя Лицами Троицы – это нечто иное, чем жесткая Фактическая истина. Она не менее непреклонна в определенных областях и готова бороться с ложью, когда это необходимо (как ранние Соборы, которые столкнулись с христологической ересью). Она не допускает, что 2+2=5, как бы политически корректно это ни было бы сказано. Но она полна милосердия, таинственности и здравого смысла – воспринимать Веру не как неизменный кристалл, а как растущее дитя. Растущие дети имеют в себе всю полноту человечности, как и Церковь с самого начала обладала полнотой истины, существовавшей в ней. Тем не менее, что-то всё еще раскрывается в ребенке со временем. Так и в Церкви в союзе с Петром. Церковь на Пятидесятницу не была взрослой при рождении. Скорее, это был здоровый ребенок с полнотой истины, которую он только начинал понимать. Божье обещание безошибочности этой Церкви не в том, что ребенок никогда не испачкает свои штаны, не будет вести себя плохо и не порежется. А в том, что Бог не позволит ребенку голодать, упасть со скалы или превратиться в нечто с щупальцами и мордой, а вместо этого заставит его свободно вырасти «в Того, Который есть глава Христос, из Которого все тело, составляемое и совокупляемое посредством всяких взаимно скрепляющих связей, при действии в свою меру каждого члена, получает приращение для созидания самого себя в любви”. (Еф 4:15-16). Таким образом, Церковь была божественно удержана от заблуждения в своих догматических определениях различных аспектов Веры, но со временем она также была способна глубже понять аспекты истины, явленной во Христе Иисусе, поскольку Дух Святой направлял её. Вера никогда не менялась, но она всегда росла и углублялась, как крошечное горчичное зерно, опуская корни и отбрасывая ветви.

Таким образом, в отличие от жестких идеологий, которые становятся доминирующими в культуре, высшая ирония заключается в том, что безшибочность не означает, что Церкви никогда не нужно сожалеть. Ибо дар безошибочности обязательно подразумевает, что получающая его Церковь, действительно нуждается в нём. Это потому, что те борджийские папы, священники-педофилы, радикальные монахини (и, что хуже всего, такие люди, как я), искушаются и не соглашаются повиноваться тому, что Дух безошибочно показывает через Церковь, что Церковь должна поддерживаться Христом на каждом шагу или она разрушена. В этом суть всех этих Деяний раскаяния. Это не гордость - особенно в отличие от высокомерного шума в академии, что все гонка, классовая война и гендерная война. По сравнению с этими рысканиями элитаристов в «Авангарде истории», требование Церкви о непогрешимости освежающе смиренно и надежно.

Так что в отличие от жёстких идеологий, которые начинают доминировать в культуре, высшая ирония заключается в том, что безошибочность не означает, что Церкви никогда не нужно извиняться. Ибо дар безошибочности обязательно подразумевает, что Церковь, получающая его, нуждается в нём. Это потому, что те Борджийские Папы, педофилы-священники, радикальные монахини (и хуже всего, такие люди, как я) не в состоянии подчиниться в своей жизни тому, что Дух Святой безошибочно открывает через Церковь, потому что Церковь должна поддерживаться Христом на каждом шагу или она погибнет. В этом и смысл Чина Покаяния. Не совсем надменного – особенно в отличие от высокомерного шума академии, что сущность всего в расовой, классовой и гендерной войне (в сочетании с угрозами в адрес студентов, которые осмеливаются не согласиться). По сравнению с этим рычанием элит в Авангарде истории, утверждение Церкви о безошибочности — освежающе смиренно и обнадеживающе. Ибо это еще один способ выразить уверенность в обещании Христа направлять нас, не слишком смышлённых овец, к истине, свободе и любви «до скончания века».

Свобода и любовь были тем, что мои либеральные наставники (в теплых 70-х) однажды научили меня желать. И они научили меня так хорошо, что я желаю этого до сих пор. Пусть они вскоре придут в себя и вспомнят мудрость своей юности – мудрость, сохраненную не настроением 70-х, а безошибочно охраняемым вероучением веков.

Автор статьи: Марк П. Ши, популярный католический писатель и апологет. Он вырос более или менее агностическим язычником, в 1979 году стал неконфессиональным евангелистом, а в 1987 году вошел в католическую церковь.



Примечания:

[1] – Мертвый белый европейский мужчина: писатель-мужчина или другой известный человек, которого могут высоко уважать, потому что он был белым человеком, которого больше нет в живых, а не потому, что его работы заслуживают большего уважения, чем работы других (https://dictionary.cambridge.org/us/dictionary/english/dwem).